“Резать к чёртовой матери, не дожидаясь перитонита”. Испытано на себе

О том, что случилось в моей жизни месяц назад, теперь напоминают лишь три шрама на животе и выписка из истории болезни. В первом абзаце документа чёрным по белому значится: «Госпитализирован по экстренным показаниям. Состояние средней тяжести». Обалдеть. Сколько раз эта фраза вылетала у меня из-под пальцев, сотни? Тысячи? И вот теперь наконец-то прочувствовал на собственной шкуре, что же оно, состояние средней тяжести, из себя представляет.

Писать про других пациентов, что люди сами, добровольно, сильно запустили болезнь, потому что вели себя как тупые ослы, не позволяют этические нормы. Слава богу, на текст, который вы сейчас читаете, это правило не распространяется — сам с собой я как-нибудь договорюсь. Так что вот она, чистая правда: месяц назад хирургическое отделение АКЦГБ получило в моём лице эталонного пациента-осла. Вернувшись утром домой с ночного дежурства и ощутив все симптомы «острого живота», я не придумал ничего лучше, чем, пардон, промыть желудок и лечь спать, полагаясь на извечный русский авось и на утро, которое, как известно, мудренее вечера. Дескать, поспишь — всё само и пройдёт.

Само не прошло. Да и поспать тоже как-то не случилось. Спустя семь часов (!) абсолютно бессмысленных страданий я всё же отправился в больницу. Чтобы не дёргать по пустякам «скорую» (Стыдно, товарищ! Вдруг у кого инфаркт или инсульт, а ты со своим животом бригаду отвлекаешь?), попросил друга отвезти меня в Кировск. Постой, говорю, минут пятнадцать у приёмного покоя, это, наверное, спазм какой-то, сейчас укол сделают и обратно поедем. Наивный.

Забегая вперёд, отмечу: именно моё ослиное упрямство позволило моему же аппендициту существенно продвинуться по карьерной лестнице и дойти почти до последнего уровня, за которым уже начинается призовая игра — перитонит. Призом в этой игре обычно выступает жизнь пациента. Кто победил, перитонит или хирург — тот её и отвоёвывает.

Самое мощное впечатление того дня — люди. Сколько прекрасных людей я встретил в приёмном покое! Имён из-за полуовощного состояния, к стыду своему, не запомнил. Даже насчёт должностей и то понял не всё. Девушка, оформлявшая первичные документы, смотревшая с неподдельным сочувствием и сказавшая: «Всё будет хорошо» — кто она, медицинский регистратор или медсестра? Одуревший от токсинов мозг явно не справлялся со своими обязанностями, и в какой-то момент, выходя из процедурной, я просто врезался лбом в дверь. Женщина, заметившая это, предложившая кресло-каталку и после категоричного отказа сопровождавшая меня по всем кабинетам — кто она, медсестра или санитарка? Помню силуэт лаборантки (или врача?) из рентгенкабинета и голос врача ультразвуковой диагностики (тут без сомнений, точно врача), доносившийся сквозь сумерки сознания. «Уже завтра вы будете чувствовать себя гораздо лучше», — сказала она, я сразу как-то безоговорочно в это поверил и расслабился. Помню медсестру, бравшую кровь и, кажется, снимавшую кардиограмму… или кардиограмму снимала другая медсестра?

Все свои видимые и невидимые шестерёнки большой сложный механизм приёмного отделения больницы провернул очень оперативно. Сколько на это ушло времени — минут тридцать? Сорок? В общем, совсем немного. Не прошло и часа, как хирург Сергей Михайлович Жеман, осмотрев меня, изучив результаты лабораторных и диагностических исследований, обрисовал ближайшие перспективы: госпитализация — короткое наблюдение — операция.

В этот момент мне было абсолютно плевать, каким именно способом разрежут живот, лишь бы из него наконец-то убрали этот адский сгусток боли. Но я зачем-то поинтересовался:

— А операция будет полостной или лапароскопической?
— Сделаем разрез, введём видеокамеру, посмотрим, оценим ситуацию, — ответил врач. — Если не будет препятствий, удалим аппендикс лапароскопическим методом.

Аналогичный вопрос, к слову, мне потом задавали многие друзья и знакомые. И очень удивлялись, узнав, что в АКЦГБ делают лапароскопические операции. Всё-таки читать — и, главное, принимать близко к сердцу — всё, что пишут в соцсетях, вредно. Не знаю, кому и зачем нужно выставлять объединённую больницу этаким средневековым лазаретом, но могу засвидетельствовать лично и поклясться собственным, теперь уже безаппендиксным, пузом: с оборудованием и специалистами здесь всё хорошо.

Ещё один человек, которому я безмерно благодарен за события того сентябрьского вечера — Ира, медсестра хирургического отделения, виртуозно поставившая в вену катетер и готовившая меня к операции. И первое, и второе можно сделать по-разному, оставаясь при этом в рамках профессиональных обязанностей и профессиональной этики. Но ни в одном своде правил и кодексов невозможно прописать такие простые и в то же время такие сложные штуки — сочувствие, сопереживание, сострадание, милосердие. Что делает медсестру такой, как Ира? Образование? Опыт? Профессионализм? Призвание? Судьба? Не знаю. Но точно помню своё главное ощущение от общения с ней — доверие. Полное и безграничное. А это важно. Очень важно. Когда ты в больнице и в животе у тебя пылает термитная шашка, доверять — это базовая потребность. Я бы даже сказал, жизненно необходимая.

Каталка — грузовой лифт — операционная — стол. В голове уже даже не туман, а густая облачность. Слышу сквозь облака голос анестезиолога: «Погодите правую руку привязывать, он ещё согласие на наркоз не подписал!» Делаю мысленную зарубку: ага, бюрократия добралась и сюда. В пальцы вкладывают ручку, чиркаю что-то похожее на подпись. В операционной играет радио или мне кажется? Нет, точно играет. «Пожалуйста, не умирай!» — просит Земфира. Ещё одна мысленная зарубка: когда я выйду отсюда и напишу об этом — никто же не поверит, скажут, ну и горазд врать, так не бывает! «Ты, конечно, сразу в рай…» — продолжает госпожа Рамазанова. «Не дождёшься!» — озаряет голову последней вспышкой протестная мысль. Проваливаюсь в темноту.

Отходняк от наркоза не бывает лёгким и приятным, но я, к счастью, помню его лишь самым краешком сознания. В памяти сохранилось, как хриплым голосом и нешевелящимся языком просил каких-то добрых ангелов (в операционной то было или в реанимации — история умалчивает) помочь сесть, чтобы откашляться. Кашлять хотелось просто неимоверно: казалось, горло забито до такой степени, что через него не проходит воздух. Чьи-то руки подняли, посадили. Кашлянул. Вырубился. Потом — палата. Кадр первый — в ней темно. Кадр второй — горит верхний свет. Кадр третий — светит солнце. После третьего кадра обстановка вроде бы не изменилась. Прислушиваюсь к себе. Пытаюсь рывком поднять тело с кровати. На третий раз получается. Подхожу к раковине, над ней зеркало. В зеркале отражается выбритый живот с тремя повязками и торчащей дренажной трубкой.

Пару дней после операции я валялся в кровати, а потом сразу два доктора — заведующий отделением Вячеслав Игоревич Алексеев и прооперировавший меня хирург Сергей Михайлович Жеман — настоятельно рекомендовали устраивать пешие прогулки по коридору, чтобы предотвратить образование спаек в брюшной полости. Дефилируя от окна до столовой и обратно, я долго пытался подсчитать, сколько же медиков в общей сложности помогли мне избавиться от воспалившегося аппендикса.

Приёмное отделение: медицинский регистратор, санитарки, медсёстры. Диагностика: сотрудники лаборатории (сколько их было?), исследовавшие биологические материалы, лаборант и врач рентгенкабинета, врач ультразвуковой диагностики. Сотрудники хирургического отделения: санитарки, постовые медсёстры, медсёстры перевязочного кабинета, врачи. Оперблок: санитарки, операционные сёстры, анестезиолог-реаниматолог. С учётом того, что многие представители перечисленных профессий работают посменно, а в больнице я пробыл неделю, получается… да несколько десятков человек получается. Мне очень неловко, что не могу сейчас обратиться к каждому из них по имени-отчеству и сказать каждому большое спасибо персонально. Есть, правда, слабое утешение: я не остался (надеюсь) в памяти сотрудников АКЦГБ пациентом-дурнем, пациентом-скандалистом, пациентом-вы-мне-все-должны или пациентом-я-лучше-вас-знаю-я-в-интернете-читал. Знакомые врачи говорят, что по нынешнем временам это — уже огромное достижение. И от таких слов становится страшно.

По-моему, уважение к труду медиков начало сходить на нет в тот самый момент, когда вместо слов «медицинская помощь» сначала ответственные лица, а потом и все остальные почему-то начали употреблять выражение «медицинская услуга». Представьте себе новостные заметки: «Турист заблудился в горах и замёрз, но сотрудники МЧС оказали ему спасательную услугу и он остался жив»; «Оперативники задержали грабителя, пострадавший от души поблагодарил их за полицейскую услугу»; «Благодаря вовремя оказанной пожарной услуге из задымлённого подъезда эвакуировали девять человек». «Да что это за бред вообще?» — воскликнете вы, прочитав подобное, и будете правы. Спасение жизней не может быть услугой. Это противоестественно!

Не могу даже вообразить ситуацию, в которой у меня язык повернулся бы сказать: «6 сентября доктор Жеман оказал мне медицинскую услугу». Победить аппендицит можно только хирургическим путём. Если его не победить — человек умрёт. Напрашивается простой, ясный и логичный вывод, альтернативы которому нет: месяц назад Сергей Михайлович спас мне жизнь. А десятки других людей, стоящих за его спиной, ему в этом помогли.

Через два дня после операции я уже гулял по отделению, через восемь дней выписался из больницы, через две недели сел на велосипед. Но это не из-за того, что аппендицит — ерунда и фигня, которая проходит за неделю, если лечить, и за семь дней, если не лечить. Это из-за того, что у нас есть нормальная больница с современным оборудованием и грамотными врачами. И было бы очень неплохо почаще говорить им простое человеческое спасибо за медицинскую помощь, а не размахивать страховым полисом, требуя вслед за ораторами с высоких трибун «более качественного оказания медицинских услуг».